Ахматова жила и в Фонтанном доме и в Мраморном дворце
Если бы мне платили по рублю за каждую статью, написанную про Ахматову и Фонтанный дом, я бы уже сам жил в небольшом дворце. Не Мраморном, конечно, но хотя бы в приличном особняке без сквозняков. Про Анну Андреевну там написано столько, что можно отапливать весь Литейный, не растапливая печь.
И да, естественно, она жила в Фонтанном доме — это вам скажет любая экскурсоводша, даже если её разбудить ночью и встряхнуть. Но и Мраморный дворец был в её биографии не как декоративное пятно, а как вполне себе место проживания. Хотя проживание это выглядело… скажем так: более сюрреалистично, чем весь «Бубновый валет» вместе взятый.
Шилейко: муж с мумией, профессор с клинописью, и человек, который ревновал Ахматову к чернилам
История была такая. Пока Гумилёв геройствовал на фронте, Ахматова решила временно сменить дислокацию и поселилась у будущего профессора Шилейко. Мужчина был интересный. В том смысле, что если бы он жил сейчас, вел бы YouTube-канал «Раскопаем Египет за 10 минут» и спал бы на подушке из ассирийских словарей.
Когда Гумилёв вернулся, весь такой победоносный, Анна Андреевна, не отходя от кассы, сказала: — Коленька, я с тобой развожусь.
Спокойно. Как будто объявила, что суп пересолила. Гумилёв, кстати, страдал недолго. Примерно до вечера. К утру уже женился.
Тогда вообще была эпоха, когда любили быстро и шумно, женились стремительно, и ревновали с литературным пафосом. Но даже в это время иметь пять любовников сразу считалось слегка вольностью — о чём Гумилёв в своё время и жаловался. А жалобная книга любовных претензий тогда, сами понимаете, не велась.
Жизнь с Шилейко — это отдельный жанр.
Ахматова с ним перебралась в Мраморный дворец. Да, дворец. Но не к балам и свечам, а к: – табличкам из Вавилона под подушкой, – ящику с мумией у кровати (он действительно таскал его как чемодан), – и ревности уровня «сожги стихи, они на тебя слишком пристально смотрят».
Шилейко был одержим древностями, как хороший человек одержим котлетами с пюре. Утром у него клинопись, в обед ассирийцы, вечером — спиритический сеанс. В роли приглашённых духов — фараоны. В роли зрителей — мы, соседи, которые уже не удивлялись ничему.
Я как-то зашёл к ним вечером — он сидит в шинели, которую, кажется, снял последний раз при Кетцалькоатле, и рассказывает Ахматовой, что она, цитирую: — Акума.
Мы долго думали, что это какое-то поэтичное японское «нежная тень лотоса». Потом выяснилось: «уличная девка». Ахматова только вздохнула: — Хоть бы называл меня чем-нибудь ассирийским.
А ведь она с ним не просто жила — она с ним выживала. Дрова — её. Очереди — её. Готовка — её. Ревность — его. Мумии — их общие.
Потом, конечно, расстались. Причём по-человечески, спокойно. И даже друзьями. Это удивительно: обычно после того, как человек сжигает ваши стихи, дружбу поддерживать трудно.
Ахматова собрала остатки нервов, свои рукописи (те, что он не успел скормить самовару), и вернулась туда, где стены шептали правильнее — в Фонтанный дом.
Фонтанный дом: место, где даже стены знали стихи наизусть
Фонтанный дом — это вообще отдельная республика. Там воздух сам по себе рифмует слова. И вот представьте: в южном флигеле, словно крепостная певица Прасковья Жемчугова, теперь ходит Ахматова, задумчивая, высокая, и вечно с ощущением, что за ней наблюдает история (она и наблюдала).
Там она уже жила с Николаем Пуниным. Пунин был человек умный, блестящий, теоретик авангарда, поклонник супрематизма и вечный обладатель портфеля, который был тяжелее его собственных убеждений.
И вот в квартире №44 собирались художники, философы, поэты. Спорили до сипоты, ругались до гениальности, пили кофе, который, кажется, варили из угля. Обсуждали Малевича, Блока, революцию, жизнь, смерть, и то, почему в Петербурге всегда то дождь, то аресты.
Ахматова в это время тихо писала о Пушкине. Писала, переводила, заучивала свои стихи — потому что бумаги могли унести, украсть, сжечь. А память — нет.
Потом посадили сына. Потом посадили Пунина. А она осталась — как единственное неподвижное существо в городе, который постоянно качало то от истории, то от ветра.
И именно там, под этими сводами, она стала тем, кем стала для всех остальных: не поэтессой, а хранительницей последнего человеческого слова в эпоху, когда слова сажали так же легко, как людей.
Финальная сцена
И вот что я вам скажу. Если пройти ночью мимо решётки Фонтанного сада, то иногда слышно… не ветер.
Будто кто-то диктует строчку темноте. Тихо, уверенно, так, как могут диктовать только люди, которых уже никто не заставит сжечь стихи.
Это она. Акума. Анна Андреевна.
Та самая, что пережила мужей, мумий, аресты и эпоху, но город — не бросила.
Пожалуйста, введите свое имя пользователя или адрес электронной почты. Вы получите ссылку для создания нового пароля по электронной почте. Вспомнили пароль? Войти
Russian 
