Город по имени Погода

ОФИЦИАЛЬНО В НАЗВАНИИ САНКТ-ПЕТЕРБУРГ НЕ ЗВУЧИТ ИМЯ ПЕТРА ПЕРВОГО , ГОРОД НАЗВАН В ЧЕСТЬ АПОСТОЛА ПЕТРА, НО….

🕰Часть 1. Санкт-Питербурх.

Иногда я думаю, что Петербург родился не из мечты, а из упрямства. И пошло-поехало… В тот день, 16 (27) мая 1703 года, не было ни фанфар, ни лент, ни речей. Просто начали строить крепость на Заячьем острове — и всё. Пётр, кстати, даже не присутствовал. Великий строитель империи, понимаешь ли, делегировал исторический момент. Типа: «Запишите меня потом в хронику — я занят». (По этому вопросу не утихают споры) Официального имени крепости тоже не придумали. Оно появилось позже, когда заложили церковь — вот тогда-то и родился первый кирпич в фундаменте городского нарциссизма: Санкт-Питербурх. Так, по крайней мере, писал сам царь — с «и» и с «х» на конце. Видимо, вдохновился Голландией и не подозревал, что подарит будущим поколениям филологов бессонные ночи. Название то сливалось, то распадалось, писалось с «е», с «и», с «г», кто во что горазд. Город уже был, а орфографии ещё нет. Классика. Мне нравится думать, что первые жители этой «новой крепости Питербурга» стояли по колено в грязи и думали: «А может, ну его, этот Парадиз?». Парадизом — то есть раем — Пётр называл стройку неоднократно. Ну да, болото, комары, штормы — настоящий рай для мазохиста. Видимо, император любил, когда всё через страдания. Смешно, но название «Питербурх» сначала относилось только к крепости, а потом уже, расползлось по окрестностям, превращаясь в город. Кто-то писал «Питерпол», кто-то «Петрополис». Даже в документах — сплошной творческий хаос. Город называли то на латыни, то по-русски, а иногда, вообще, как Бог на душу положит. Официального решения «переименовать крепость в город» не было. Всё случилось само собой. Сначала было болото, потом крепость, потом — «новый Рим», потом — «северная столица», и, наконец, бесконечные синонимы слова «красота», замаскированные под архитектуру. Вот так и родился Санкт-Питербурх — ребёнок царской воли, европейских амбиций и элементарного русского упрямства. Да, вышло красиво. Но, Пётр, черт возьми, мог бы выбрать место хоть чуть посуше.

🧳 Часть 2. Питер

Когда город наконец оброс улицами, крышами и гордым чувством собственной важности, народ решил, что «Санкт-Питербурх» — это чересчур длинно для разговоров на ветру. Так и появился Питер — коротко, по-человечески. Без всей этой бюрократической позолоты. Можно сказать, что город скинул камзол и остался в рубахе. Кто первый сказал «Питер» — неизвестно. Но я уверен: это был рабочий с лопатой, уставший от грязи, дождя и царских указов. Он просто махнул рукой и сказал: — Да пошёл он, этот Санкт… Пускай будет просто Питер. И всё, пошло-поехало. Империя — империей, а язык народа всегда выигрывает. Первое письменное упоминание «Питера» нашли аж в 1764 году, в комедии Фонвизина «Недоросль». То есть представьте — уже в XVIII веке культурные люди признавали, что «Питер» звучит живее, чем вся эта официозная конструкция с двойным названием и немецким душком. Карамзин, правда, ворчал: мол, «простой народ говорит у нас “Питер” вместо “Петербурга”». Ага, простой народ. Но именно этот «простой народ» город и строил. На своих спинах, в грязи, с температурой и матом, который, подозреваю, был первым настоящим гимном новой столицы. Смешно, но даже финны подхватили: у них город зовётся Pietari. Вот вам и международное признание простоты. Ни тебе «Санкт», ни «бург» — просто Питер, и всем всё ясно. А потом — пошло поэтическое. Радищев, песни, мемуары… Народные куплеты: «Как во славном во городе во Питере…» И ведь звучит! «Во Питере» — как будто уже с любовью, будто город живой, как сосед, к которому заходишь за солью и заодно поплакаться о жизни. Постепенно даже Москва смирилась. Её главная улица получила прозвище Питерская, То есть даже Москва признала: хочешь ты этого или нет, но слово «Питер» — живучее. Оно пережило войны, империи, революции, и даже Ленинград не смог его затоптать в асфальт. Ой, телефон… — Я в Питере, да. И я иду по Невскому и улыбаюсь. Потому что Питер — это не просто сокращение. Это диагноз. Город, где кофе подаётся с ветром, где все немножко усталые, но не сдаются, и где даже дождь льёт интеллигентно, с чувством меры.

🏛 Часть 3. Петрополь

Иногда мне кажется, что у Петра была лёгкая мания величия. Хотя «лёгкая» — это я вежливо. Человек назвал город в свою честь ( ну чего скрывать), построил его на болоте и, видимо, в какой-то момент понял: «Хм, звучит недостаточно монументально». И тогда на сцену вышел Петрополь — греческая версия названия. Прямо с античным блеском, будто бы Афины в сапогах. Первым, кто рискнул так написать, был какой-то придворный, Гавриил Головкин, — сообщил, что, мол, «в самый Петров день назвали сей город Петрополем». Идея понравилась. Особенно поэтам, у которых тогда началась массовая истерия на тему древней Греции: все читали Гомера и хотели чувствовать себя философами, даже если вчера они были просто пьяными секретарями. Ломоносов подхватил волну — вставил «Петрополь» в оду, посвящённую восшествию Елизаветы. Патетика, фанфары, гром, молнии! И, конечно, главный символ — камень. Ведь по-гречески «петрос» значит «камень». Тут всё сложилось: апостол Пётр, Пётр I, камень, крепость, церковь, основа, мощь. Правда, если вспомнить, что весь город стоит на зыбком болоте, каламбур выходит особенно забавным. Такое ощущение, что сам Христос сказал бы: — На камне построю церковь Мою. А Пётр Великий добавил: — А я попробую на трясине. Но знаете — получилось. Да, с жертвами, с наводнениями, с кучей похороненных рабочих, зато красиво. В 1712 году, когда Петербург сделали столицей, надпись на крепости гласила: «Бог, укрепи камень сей». Я всегда представляю этот момент: фейерверк, Пётр с поднятым бокалом, рядом вельможи, у всех благородный восторг, а под ногами у них — дрожащая земля, потому что сваи ещё не вбили. Метафора всей русской истории. Но прошло пару веков — и «Петрополь» снова превратился в иронию. Краевед Анциферов, человек с философским чувством юмора, написал: «Петрополь превращается в Некрополь». Вот уж точно сказал как отрезал. Пока другие видели в городе поэзию и балет, он видел кладбище империй, идеалов и иллюзий. И, если честно, я его понимаю. Петербург — город, который умеет быть красивым даже в руинах. Он — как античный герой, погибший с прямой спиной и сарказмом на устах. Но переходим к следующему превращению — когда Петербург вдруг решил, что он Пальмира. И не просто Пальмира, а Северная Пальмира. То есть — пальмы без пальм, пески без песков, зато с ветром, от которого хочется завернуться в шубу и прикинуться статуей.

🌴 Часть 4. Северная Пальмира

Иногда у городов случаются припадки самоуважения. Так вот, Петербург этим страдает хронически. В XVIII веке кто-то решил, что мало быть просто столицей — нужно быть античным мифом, причём желательно с южным акцентом. Так родилась Северная Пальмира. Легендарный город пальм и царицы Зенобии перекочевал в туманные берега Невы, где пальмы заменили шпили, а песок — вечный дождь. Кто вообще додумался до этого сравнения? Ну, как обычно: англичане. Джеймс Докинз и Роберт Вуд — два джентльмена, которым в жизни явно не хватало петербургской слякоти. Они съездили в Сирию, посмотрели на руины Пальмиры, написали книгу «Руины Пальмиры» и подарили Екатерине II экземпляр с надписью: «Екатерине II, Зенобии Северной Пальмиры». И тут всё сошлось. Императрица, у которой амбиций было больше, чем у всего Сената вместе взятого, решила: а почему бы и нет? Пусть будет Зенобией. Только без песчаных бурь — у нас свои, снежные. С тех пор город стали называть Северной Пальмирой — с лёгким придыханием и большим преувеличением. Никаких пальм, никаких верблюдов, зато ледяные ветра, фонтаны в инее и мосты, которые разводятся, как нервы у местных жителей. Но зато звучит красиво. Поэты — те вообще в восторге. Державин в «Изображении Фелицы» сравнивает Екатерину с пальмой. Видимо, других растений под рукой не оказалось. Меня в этой истории всегда забавляет одно: вся Россия мёрзла, а Петербург — изображал оазис. Это как если бы Чукотка вдруг назвалась «Северным Багдадом». Но, надо признать, этот образ прижился. С тех пор Петербург научился быть красивым наперекор климату и логике. Он весь — из парадоксов: где надо солнце — там метель, где ждёшь тепла — отваливается сосулька с третьего этажа. И всё равно — красиво. Эта «Пальмира без пальм» стала символом того, как Россия умеет строить миф из ветра и холода. Так что, когда я слышу очередного туриста, восторженно шепчущего: — Ах, Северная Пальмира! я всегда думаю: «Дорогой, ты просто не был тут в ноябре».

🔥 Часть 5. Петроград

Говорят, что в трудные времена люди срываются, — ну так вот, в 1914 году срыв случился у целого города. Россия вступила в войну с Германией, и тут вдруг все осознали: «Погодите, а наш любимый Санкт-Петербург, выходит, немецкий?!» И началось. Газеты захлёбывались патриотизмом, певцы перестали исполнять Вагнера — якобы от него у них срывается голос. С немецких вывесок поспешно отковыривали буквы, бухгалтеров переименовали в «счетоводов» (звучит подозрительно как ругательство), а немцев — в «бывших знакомых». Даже у посольского кельнера не выдержали нервы и его, бедолагу, убили в разгаре национального подъёма. И в этой атмосфере словесного шовинизма кто-то догадался: «А давайте, — говорит, — и столицу переименуем. А то как-то не по-русски звучит, этот ваш “Петербург”. Пусть будет “Петроград”! Зато гордо, патриотично и абсолютно лишено смысла!» Инициативу, кстати, подали вовсе не казаки или революционеры, а чехи — жившие в столице, люди с тонким чувством иронией к истории. Они написали императору петицию, мол, «давайте уберём немецкий оттенок». И Николай II, недолго думая, махнул рукой: — Да хоть Петроград, хоть Петрополь, лишь бы война шла по расписанию. И 31 августа 1914 года всё свершилось: город стал Петроградом. Патриоты радовались, будто лично победили Гинденбурга, а интеллигенция закатила глаза и тихо застонала. Блок мрачно писал в дневнике, Гиппиус шипела в уголке: «Петроград? Чертоград, скорее». И ведь не ошиблась. Город действительно начал превращаться в ад — революции, кровь, хаос, пьяные лозунги и философия на баррикадах. Петербург, этот аккуратный немец с пудрой на парике, за пару лет стал хриплым босяком с криком в голосе. Империя рушилась, а он стоял в центре — лохматый, облупленный, но всё ещё прекрасный. И вот я думаю: каждое новое имя Петербурга — как новый диагноз. «Петроград» был симптомом национального невроза, словом, которое пыталось вылечить страну от её собственного происхождения. Не получилось. Но зато в языке осталась эта хрипотца — тяжёлая, как дым от сожжённых дворцов, и гордая, как бронзовый конь на Сенатской, который уже понимал, что ему предстоит пережить всех.

⚙️ Часть 6. Ленинград

В январе двадцать четвёртого года у города, кажется, уже не осталось сил сопротивляться судьбе. Пётр, Екатерина, Зенобия — все эти прежние духи Петербурга давно выветрились, а на их место пришли люди в кожанках с прожектами на вечность. И вот они собрались и решили: — Раз Ленин умер, значит, нужно увековечить. А чем? Ну, конечно же, городом! Так Петроград стал Ленинградом — «по просьбам скорбящих трудящихся», как трогательно написали в документах. Только скорбь эта выглядела, больше, как административное задание. Григорий Зиновьев, председатель городского совета, видимо, проснулся утром, посмотрел в окно и подумал: «Хорошее утро, чтобы переписать географию». Через три дня Михаил Калинин всё утвердил. И город снова сменил личность — теперь он должен был говорить пролетарским баритоном, и ни в коем случае не вспоминать про императорские шпили и кареты. Но старый дух Петербурга был упрям. Он сидел в булочных, курил на лестницах коммуналок и шептал: — Ленинград, говорите? Ну-ну. Город ответил на это наводнением — гигантским, как будто природа сама сказала: «А не слишком ли вы тут, товарищи?» Это было второе по силе после того, что описано в «Медном всаднике». Ирония судьбы: каждый раз, когда власть пытается переименовать Петербург, вода приходит напомнить, кто здесь хозяин. Многие петербуржцы новое имя игнорировали. Шостакович шутил, что живёт в Санкт-Ленинбурге — смесь академии и дурдома. А в мемуарах Шаляпина остался анекдот: когда Ленинград только нарекли, поэт Демьян Бедный предложил переименовать все произведения Пушкина в свои. Вполне в духе эпохи — если город можно переписать, почему бы не переделать классику. Народ же отреагировал по-своему — как всегда, с юмором. Появились фольклорные гибриды: Петролен, Ленинбург. Шутка ходила: — Какие три лучших города мира? — Петербург, Петроград и Ленинград. После блокады, после голода, после всего. Он пережил и имперскую вычурность, и революционную истерику, и красные транспаранты. И в конце концов, даже когда всё стало называться «в честь кого-то», Ленинград остался собой — уныло прекрасным, усталым, величественным и гордым. Имя — неважно. Главное — он жив.

🕰️ Часть 7. Санкт-Петербург

В 1991 году страна распадалась, как старый торт — слоёный, вчерашний, с кремом идеологии, который давно протух. И где-то среди этой сладкой катастрофы Ленинград вдруг решил: «А не пора ли вернуть себе лицо?» Провели референдум. Официально — акт народной воли. Неофициально — спор старых знакомых: одни говорили «пусть останется Ленинград, за ним кровь и слава», другие — «вернём Петербург, потому что в нём хотя бы вкус был». Счёт оказался почти ничейный, но перевесили ностальгики по шпилям и лошадям Клодта. И город снова стал Санкт-Петербургом. Звучит как happy end, но не совсем. Переименование получилось как утренний кофе после запоя: вроде бодрит, а внутри всё ещё горчит. Вывески меняли медленно, чиновники путались в бумагах, а старушки в очередях долго шипели: — Какой ещё Санкт? Мы уже к Ленинграду привыкли. Но город не спорил. Он просто выдохнул, стряхнул пыль с фасадов, покрасил мосты и как будто сказал: «Ну что, попробуем снова?» Девяностые его, конечно, не пожалели. Сумеречные витрины, бандитский шик, запах дешёвого пива у метро «Балтийская» — всё это легло на гранитный блеск новой старой столицы. Но Петербург умеет носить бедность с достоинством. Он, как старый денди в потертом пальто, всё равно держится прямо и цитирует Блока, пока вокруг кто-то торгует пельменями из багажника. А потом пришли двухтысячные, и город снова стал модным. Туристы, айтишники, кофейни, мосты в Инстаграме. Питер наконец перестал быть чёрно-белым — теперь он, скорее, серо-бирюзовый, как фильтр, через который мы все смотрим на прошлое. И вот сейчас я стою у Невы и думаю: четыре имени, четыре жизни, одна и та же вода. Она течёт мимо Зимнего, как всегда, и, кажется, знает: всё это — спектакль, а настоящий Петербург — под поверхностью. Он не в названиях, не в лозунгах, а в утреннем тумане, в звуке шагов по мокрому асфальту, в этой упрямой, ироничной нежности, с которой город снова и снова возвращает себе самого себя.

🌧️ Эпилог

Иногда мне кажется, что Петербург — это не город, а способ существования во времени. Такой эксперимент по выживанию в условиях вечной влажности и культурного превосходства. Все остальные живут в столицах, мегаполисах, курортах, а мы — в анекдоте между погодой и философией. Город сменил четыре паспорта, а характер — ни разу. Всё тот же упрямец с царской осанкой и коммунальной душой. Может притворяться кем угодно: святым, революционером, героем блокады, модным баристам, но всё равно в конце дня — тот же самый Петербург, уставший, красивый, немного чокнутый и смертельно обаятельный. Я иногда думаю: если бы ему снова захотелось сменить имя, он бы, наверное, назвал себя просто — Погода. Потому что никто не жалуется на Москву так, как мы на дождь, и никто не гордится своими тучами так искренне. Город живёт вопреки всему: власти, экономике, здравому смыслу и собственной архитектуре. Он как старый профессор — ходит в поношенном пальто, читает лекции о вечном, а вечером сидит на кухне, варит себе чай из пакетика и цитирует Мандельштама. И при этом — абсолютно счастлив, по-своему. Так что я больше не злюсь, когда он снова затопляет улицы, когда лифт не работает, а небо висит прямо на уровне плеч. Это просто Петербург напоминает: жизнь — не про комфорт,

ОФИЦИАЛЬНО В НАЗВАНИИ САНКТ-ПЕТЕРБУРГ НЕ ЗВУЧИТ ИМЯ ПЕТРА ПЕРВОГО , ГОРОД НАЗВАН В ЧЕСТЬ АПОСТОЛА ПЕТРА

ВЫ МОЖЕТЕ ВЕРНУТЬСЯ К СЛЕДУЮЩИМ ВОПРОСАМ КВИЗА № 1

УЗНАВАЙ О ГОРОДЕ И СОБЫТИЯХ ЕГО НАПОЛНЯЮЩИХ ЗДЕСЬ

НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ